|
Ко мне, стоявшему на руле, подошел вождь Манаури, а вслед за ним
толпой и все остальные: Арнак, Вагура, Ласана, индейцы, негры. Лица их
выражали столько радости, столько счастья, что и мне невольно передалось
всеобщее возбуждение.
- Правь к ней! - только и смог вымолвить Манаури. - Ян! -
торжественным тоном произнес он. - Ты наш брат, и мы любим тебя! Тебе мы
обязаны своим спасением на острове. Твой разум и твои ружья победили наших
преследователей-испанцев. Дружба твоя вернула нас к жизни. Ты, великий
воин своего народа, не можешь пока вернуться к своим, и мы просим тебя от
чистого сердца: останься у нас! Останься навсегда!
Среди всеобщего радостного оживления все присутствующие встретили его
слова горячим одобрением.
- Сердечно благодарю вас за даруемое мне гостеприимство, но, к
сожалению, я не могу им воспользоваться, - ответил я твердо. - Я пробуду у
вас не дольше, чем потребуется для подготовки моего отъезда на английские
острова. Могу ли я рассчитывать па вашу помощь, Манаури?
- Ты - наш брат! - ответил вождь. - Мы сделаем все, о чем ты
попросишь...
Вершину Грифов мы увидели, когда до нее оставалось еще немало миль, и
лишь после многих часов плавания приблизились наконец к ее подножию. К
этому времени солнце уже заходило и близился вечер. До ближайшего селения
араваков, лежавшего на берегу лагуны в устье реки по той стороне горы,
оставалось плыть еще добрых два часа при попутном ветре и хорошей
видимости, а тут, как назло, и ветер под вечер стих, и стали быстро
сгущаться сумерки. Не оставалось иного выхода, как подплыть поближе к горе
и бросить вблизи от берега на ночь якорь. Индейцы знали здесь каждую пядь
морского дна, но предпочитали дождаться рассвета я лишь при свете дня
ввести шхуну в залив.
Совсем стемнело, и лишь звезды светили нам, когда мы покончили
наконец со всеми делами и встали на якорь. Никто, кроме детей, и не
подумал отправляться на отдых - предстоящий день будоражил всех одинаково:
и негров, и индейцев, и меня.
Еще до наступления темноты индейцы надеялись обнаружить в море или на
берегу хоть какие-нибудь признаки человеческой жизни - хотя бы лодки
рыбаков, вышедших на ловлю, - но зрение они напрягали напрасно.
- Это непонятно, - поделился со мной недоуменном Манаури. - Я хорошо
помню, как было прежде, - под вечер рыбаки всегда выходили в море.
- Вероятнее всего, они выходили и сегодня, - высказал я
предположение.
- Мы их не видим.
- Просто они, наверно, заметили нас раньше, чем мы их, и, опасаясь
чужих людей на шхуне, укрыли свои лодки в бухте.
- Может ли так быть? - задумался вождь.
И тут я вдруг заметил, что в волнении говорю с Манаури по-аравакски.
Наверно, я безбожно коверкал слова, по, как бы там ни было, говорил и
совсем неплохо понимал все, что говорит Манаури. Как же так, я,
англичанин, точнее говоря, вирджинский англичанин польского происхождения,
- и вдруг по-аравакски! Как это? Откуда? Ни разу до этой минуты мне не
приходило в голову, что я знаю аравакский язык. Впрочем, никакого
колдовства тут, вероятно, не было, и все объяснялось очень просто: живя
вместе с Арнаком и Вагурой на необитаемом острове более года, я постоянно
изъяснялся с ними на английском языке, которым достаточно хорошо владели
оба юноши. Но между собой молодые индейцы говорили исключительно на своем
родном языке, притом ничуть не смущаясь моим присутствием. Бессознательно
я улавливал чужую речь, и притом так успешно, что постепенно, не отдавая
себе даже в этом отчета, стал понимать отдельные слова, а потом и целые
фразы. Я мало придавал всему этому значения и потому знания обретал
незаметно, исподволь, как бы скрытым путем, но вот, когда возникла
потребность, знания эти пробились наружу и полностью проявились. В
обстановке всеобщего возбуждения никто этого не заметил, кроме меня
|
|