Ко мне, стоявшему на руле, подошел вождь  Манаури,  а  вслед  за  ним
толпой и все остальные: Арнак, Вагура, Ласана,  индейцы,  негры.  Лица  их
выражали столько радости, столько счастья, что и мне  невольно  передалось
всеобщее возбуждение.
     -  Правь  к  ней!  -  только  и  смог  вымолвить  Манаури.  -  Ян!  -
торжественным тоном произнес он. - Ты наш брат, и мы любим тебя!  Тебе  мы
обязаны своим спасением на острове. Твой разум и твои ружья победили наших
преследователей-испанцев.  Дружба твоя вернула нас к  жизни.  Ты,  великий
воин своего народа, не можешь пока вернуться к своим, и мы просим тебя  от
чистого сердца: останься у нас! Останься навсегда!
     Среди всеобщего радостного оживления все присутствующие встретили его
слова горячим одобрением.
     - Сердечно благодарю  вас  за  даруемое  мне  гостеприимство,  но,  к
сожалению, я не могу им воспользоваться, - ответил я твердо. - Я пробуду у
вас не дольше, чем потребуется для подготовки моего отъезда на  английские
острова. Могу ли я рассчитывать па вашу помощь, Манаури?
     - Ты - наш брат! -  ответил  вождь.  -  Мы  сделаем  все,  о  чем  ты
попросишь...
     Вершину Грифов мы увидели, когда до нее оставалось еще немало миль, и
лишь после многих часов плавания приблизились наконец  к  ее  подножию.  К
этому времени солнце уже заходило и близился вечер.  До ближайшего селения
араваков, лежавшего на берегу лагуны в устье реки  по  той  стороне  горы,
оставалось плыть  еще  добрых  два  часа  при  попутном  ветре  и  хорошей
видимости, а тут, как назло, и  ветер  под  вечер  стих,  и  стали  быстро
сгущаться сумерки. Не оставалось иного выхода, как подплыть поближе к горе
и бросить вблизи от берега на ночь якорь.  Индейцы знали здесь каждую пядь
морского дна, но предпочитали дождаться рассвета  я  лишь  при  свете  дня
ввести шхуну в залив.
     Совсем стемнело, и  лишь  звезды  светили  нам,  когда  мы  покончили
наконец со всеми делами и встали  на  якорь.  Никто,  кроме  детей,  и  не
подумал отправляться на отдых - предстоящий день будоражил всех одинаково:
и негров, и индейцев, и меня.
     Еще до наступления темноты индейцы надеялись обнаружить в море или на
берегу хоть какие-нибудь признаки  человеческой  жизни  -  хотя  бы  лодки
рыбаков, вышедших на ловлю, - но зрение они напрягали напрасно.
     - Это непонятно, - поделился со мной недоуменном Манаури. - Я  хорошо
помню, как было прежде, - под вечер рыбаки всегда выходили в море.
     -  Вероятнее  всего,  они  выходили  и  сегодня,   -    высказал    я
предположение.
     - Мы их не видим.
     - Просто они, наверно, заметили нас раньше, чем мы  их,  и,  опасаясь
чужих людей на шхуне, укрыли свои лодки в бухте.
     - Может ли так быть? - задумался вождь.
     И тут я вдруг заметил, что в волнении говорю с Манаури  по-аравакски.
Наверно, я безбожно коверкал слова, по, как бы  там  ни  было,  говорил  и
совсем  неплохо  понимал  все,  что  говорит  Манаури.  Как  же  так,   я,
англичанин, точнее говоря, вирджинский англичанин польского происхождения,
- и вдруг по-аравакски! Как это? Откуда? Ни разу до  этой  минуты  мне  не
приходило  в  голову,  что  я  знаю  аравакский  язык.  Впрочем,  никакого
колдовства тут, вероятно, не было, и все объяснялось  очень  просто:  живя
вместе с Арнаком и Вагурой на необитаемом острове более года, я  постоянно
изъяснялся с ними на английском языке, которым достаточно  хорошо  владели
оба юноши.  Но между собой молодые индейцы говорили исключительно на своем
родном языке, притом ничуть не смущаясь моим присутствием.  Бессознательно
я улавливал чужую речь, и притом так успешно, что постепенно,  не  отдавая
себе даже в этом отчета, стал понимать отдельные слова, а  потом  и  целые
фразы.  Я мало придавал всему  этому  значения  и  потому  знания  обретал
незаметно, исподволь,  как  бы  скрытым  путем,  но  вот,  когда  возникла
потребность,  знания  эти  пробились  наружу  и  полностью  проявились.  В
обстановке всеобщего  возбуждения  никто  этого  не  заметил,  кроме  меня