"У нас ведь все по-другому, крошка-левый. Мы к этому привыкли".
     Неужели Ун мог бы привыкнуть к чему-либо подобному? До  сих  пор  его
жизнь была неразрывно связана с родительской триадой, и  он  твердо  знал,
что в будущем, причем не таком уж отдаленном,  станет  членом  собственной
триады. Как же можно жить иначе?
     Он иногда размышлял об этом с полным напряжением. Впрочем, он  всегда
размышлял с полным напряжением, что бы его ни занимало.  И  порой  он  как
будто улавливал, что это значит. У Жесткого есть только он сам. Ни  левого
брата, ни правого, ни сестры-середины, ни синтеза, ни детей, ни пестунов -
ничего этого у Жестких нет: ничего, кроме интеллекта,  кроме  исследования
вселенной.
     Возможно, им этого  достаточно.  Становясь  старше,  Ун  начинал  все
глубже постигать радость познания. Ее было достаточно... почти достаточно.
Но тут от вспоминал Тритта, Дуа и решал, что даже вся вселенная  не  может
заменить их вполне.
     Разве что... Странно,  но  порой  ему  начинало  казаться,  будто  со
временем,  в  определенной  ситуации,  в  определенных  условиях...  Затем
мимолетное прозрение будущего  угасало  бесследно.  А  потом  опять  вдруг
вспыхивало, и все чаще ему чудилось, что  оно  держится  дольше  и  должно
вот-вот запечатлеться в памяти.
     Но сейчас важно другое. Надо что-то придумать с Дуа.
     Он двигался по знакомой дороге. В первый раз его вел  по  ней  пестун
(скоро и Тритт поведет по ней их  собственного  маленького  рационала,  их
крошку-левого).
     Ну, и конечно, он вновь погрузился в воспоминания.
     Как  тогда   было   страшно!   Рядом   другие   маленькие   рационалы
пульсировали, мерцали, меняли форму, как ни сигналили  им  пестуны,  чтобы
они оставались плотными, гладкими и не позорили триаду. А  один  маленький
левый, приятель Уна, распластался и утончился совсем по-детски и не  желал
уплотняться, несмотря на все уговоры пестуна, изнемогавшего  от  смущения.
(Тем не менее он стал прекрасным учеником... "Хотя до Уна ему и далеко", -
не без самодовольства заключил Ун.)
     В тот их первый школьный  день  с  ними  знакомилось  много  Жестких.
Жесткие останавливались перед каждым  маленьким  рационалом,  специальными
способами определяли тип его вибраций  и  затем  решали,  принять  ли  его
сейчас или выждать новый срок, а если  принять,  то  какой  курс  обучения
подойдет ему больше всего.
     Когда Жесткий  приблизился  к  нему,  Ун,  напрягая  все  свои  силы,
разгладился и заставил себя не мерцать.
     Жесткий сказал (и Ун, впервые услышав непривычные тона его голоса,  с
перепугу чуть было не забыл, что он  теперь  большой  и  должен  сохранять
плотность):
     "Очень устойчивый рационал. Как ты определяешь себя, левый?"
     В первый раз Уна назвали "левый", а не "левулечка" или  "левуленька",
и он проникся неведомой прежде устойчивостью, а  потому  сумел  выговорить
твердо:  "Ун,  Жесткий-ру",  отчеканив  вежливое  обращение,  совсем   как
наставлял его пестун.
     Ун смутно помнил, как его водили по пещерам Жестких, где он видел  их
приборы, их машины, их библиотеки и терялся от непонятных зрелищ и звуков.
Впрочем, помнил он не столько их, сколько свое отчаяние, свой  страх.  Что
они с ним сделают?
     Пестун объяснял ему, что он будет учиться. Но что такое "учиться"? Он
не знал, а когда спросил пестуна, оказалось, что тот тоже не знает, хотя и
был много старше Уна.
     Только через некоторое время он обнаружил,  что  это  очень  приятный
процесс - чрезвычайно приятный, хотя и не без своих отрицательных сторон.
     Сперва его руководителем стал  Жесткий,  который  первым  назвал  его
"левый". Этот Жесткий научил его воспринимать смысл  волновых  записей,  и
вскоре то, что  прежде  казалось  ему  недоступным  для  понимания  кодом,
превратилось в слова - такие же осмысленные и понятные, как те, которые он