|
"У нас ведь все по-другому, крошка-левый. Мы к этому привыкли".
Неужели Ун мог бы привыкнуть к чему-либо подобному? До сих пор его
жизнь была неразрывно связана с родительской триадой, и он твердо знал,
что в будущем, причем не таком уж отдаленном, станет членом собственной
триады. Как же можно жить иначе?
Он иногда размышлял об этом с полным напряжением. Впрочем, он всегда
размышлял с полным напряжением, что бы его ни занимало. И порой он как
будто улавливал, что это значит. У Жесткого есть только он сам. Ни левого
брата, ни правого, ни сестры-середины, ни синтеза, ни детей, ни пестунов -
ничего этого у Жестких нет: ничего, кроме интеллекта, кроме исследования
вселенной.
Возможно, им этого достаточно. Становясь старше, Ун начинал все
глубже постигать радость познания. Ее было достаточно... почти достаточно.
Но тут от вспоминал Тритта, Дуа и решал, что даже вся вселенная не может
заменить их вполне.
Разве что... Странно, но порой ему начинало казаться, будто со
временем, в определенной ситуации, в определенных условиях... Затем
мимолетное прозрение будущего угасало бесследно. А потом опять вдруг
вспыхивало, и все чаще ему чудилось, что оно держится дольше и должно
вот-вот запечатлеться в памяти.
Но сейчас важно другое. Надо что-то придумать с Дуа.
Он двигался по знакомой дороге. В первый раз его вел по ней пестун
(скоро и Тритт поведет по ней их собственного маленького рационала, их
крошку-левого).
Ну, и конечно, он вновь погрузился в воспоминания.
Как тогда было страшно! Рядом другие маленькие рационалы
пульсировали, мерцали, меняли форму, как ни сигналили им пестуны, чтобы
они оставались плотными, гладкими и не позорили триаду. А один маленький
левый, приятель Уна, распластался и утончился совсем по-детски и не желал
уплотняться, несмотря на все уговоры пестуна, изнемогавшего от смущения.
(Тем не менее он стал прекрасным учеником... "Хотя до Уна ему и далеко", -
не без самодовольства заключил Ун.)
В тот их первый школьный день с ними знакомилось много Жестких.
Жесткие останавливались перед каждым маленьким рационалом, специальными
способами определяли тип его вибраций и затем решали, принять ли его
сейчас или выждать новый срок, а если принять, то какой курс обучения
подойдет ему больше всего.
Когда Жесткий приблизился к нему, Ун, напрягая все свои силы,
разгладился и заставил себя не мерцать.
Жесткий сказал (и Ун, впервые услышав непривычные тона его голоса, с
перепугу чуть было не забыл, что он теперь большой и должен сохранять
плотность):
"Очень устойчивый рационал. Как ты определяешь себя, левый?"
В первый раз Уна назвали "левый", а не "левулечка" или "левуленька",
и он проникся неведомой прежде устойчивостью, а потому сумел выговорить
твердо: "Ун, Жесткий-ру", отчеканив вежливое обращение, совсем как
наставлял его пестун.
Ун смутно помнил, как его водили по пещерам Жестких, где он видел их
приборы, их машины, их библиотеки и терялся от непонятных зрелищ и звуков.
Впрочем, помнил он не столько их, сколько свое отчаяние, свой страх. Что
они с ним сделают?
Пестун объяснял ему, что он будет учиться. Но что такое "учиться"? Он
не знал, а когда спросил пестуна, оказалось, что тот тоже не знает, хотя и
был много старше Уна.
Только через некоторое время он обнаружил, что это очень приятный
процесс - чрезвычайно приятный, хотя и не без своих отрицательных сторон.
Сперва его руководителем стал Жесткий, который первым назвал его
"левый". Этот Жесткий научил его воспринимать смысл волновых записей, и
вскоре то, что прежде казалось ему недоступным для понимания кодом,
превратилось в слова - такие же осмысленные и понятные, как те, которые он
|
|