в зайцев и уток, а тогда еще можно было пострелять друг в друга. Вот этот
Одинцов, совсем одурев от ревности, и застрелил мою бедную тетушку прямо на
концерте в Дворянском собрании. Вся Россия содрогнулась! Вы не представляете,
что творилось в Петербурге, что писали газеты! 
-- А что же сделалось с Одинцовым? Он остался жив?
-- Да, он остался жив. Его друзья наняли лучших адвокатов, и те доказали, что
он был не в себе, а тетка и впрямь вела себя несколько предосудительно. Правда,
в Одинцова после тоже стреляли, и, кажется, он был тяжело ранен. Кто стрелял, я
уж не знаю. Словом, веселенькая была история, очень веселенькая. Такие бурлили
страсти, такие страсти! А тетку-то жалко. Молода ведь была совсем, и такой
голос, такой талант. 
-- А скажите, тот поэт... куда он делся?
-- Да бог его ведает. Может быть, застрелился с горя. А может статься, что он
еще долго жил. Но, очевидно, он не был слишком известен. И знаете, вы чем-то на
него похожи! Честное слово! Он тоже был бородат, и нос у него почти такой же, и
глаза... Как забавно! Но вообще-то тетушку окружали офицеры, друзья Одинцова.
Они никого к ней не подпускали и попросту таскали ее на руках. Выносили ее на
руках из театра и тащили к коляске. А у дверей дома вынимали ее из коляски и
несли в квартиру. Не верите? Честное слово актрисы! Так оно все и было!

Апрель.
Горят свечи. Ксюша глядит на меня с фотокарточки по-ангельски кротко. За окном
по улице то и дело проезжают машины. Вот, легко шурша шинами, пронеслось такси.
Вот басом прогудел большой автобус с прицепом. Вот продребезжал какой-то
старенький, разбитый грузовичок -- все в нем трясется и лязгает. Вот с тонким
свистом промчался полупустой вечерний троллейбус (у наполненного троллейбуса
другой звук, другой посвист). Вот легковая машина, наверное "Жигули",
остановилась у нашего дома. Из нее выходят, слышны голоса: "Это же дом двадцать
девять! Двадцать пятый мы прозевали!" Снова садятся. Стук захлопнувшейся
дверцы, шум заводящегося мотора. Отъезжают.
Звонит телефон. Выхожу в прихожую, снимаю трубку. В трубке тихо.
-- Алло!
Трубка молчит. Кладу ее на рычажки аппарата, возвращаюсь к столу. Ксюша будто
бы сдерживает улыбку. Уголки ее губ явно подрагивают. Снова звонок. Снова
снимаю трубку. Снова в трубке безмолвие. Но вроде бы кто-то дышит на другом
конце провода, дышит затаившись, стараясь, чтобы дыхания не было слышно.
Наконец робкий Настин голос.
-- Это... я. Привет. Как поживаешь?
-- Плохо поживаю.
-- А что случилось?
-- Случилось несчастье.
-- Какое несчастье? Не пугай меня! Говори, говори, что случилось?
-- Да сразу не расскажешь, не объяснишь. Впрочем, тебя это совсем не касается,
и незачем тебе нервничать зря.
-- Как ты жесток! Просто изверг! Немедленно отвечай, что произошло!
-- Не пугайся. Ничего не произошло. Это я так. Валяю дурака. Ничего
существенного решительным образом не произошло. Это я так.
Пауза. Я молчу. Настасья -- тоже. Слышно, как она шмыгает носом. Потом она
вздыхает. После опять шмыгает носом.
-- У меня есть два билета на "Амаркорд". На среду, в "Титан". Сеанс в
восемнадцать тридцать.
-- Я уже видел "Амаркорд". Мы видели его с тобой вместе. Неужели ты позабыла?
-- Ну посмотрим еще разок. Фильм-то отличный.
-- Хорошо, посмотрим еще разок.
Настя оживляется. Голос ее веселеет.
-- Я буду ждать тебя в вестибюле в четверть седьмого. Не опаздывай! Ты у меня
любишь опаздывать.
Опять сажусь за стол. Ксения смотрит на меня сердито. Ксения недовольна мною.
Зря я согласился на "Амаркорд".