|
Потом он перебежал в рубку и на полную мощность врубил стодвадцативаттные
динамики. "Ревела буря, дождь шумел..." - понеслось над рекой. Сбившиеся у
ног Берестина щенки испуганно завыли хором. Видно было, как Воронцов на
мостике от чудовищного звука брезгливо поморщился и погрозил Шульгину
кулаком.
В целом все это напоминало отправление экскурсионного трамвайчика
где-нибудь в Сочи или Ялте.
Берестин подождал, пока "Ермак" описал по плесу крутую дугу и,
избирая скорость, вышел на стрежень. Река - возможно, впервые от
сотворения мира - получила законное право именоваться судоходной артерией.
Или, если угодно, голубой магистралью.
Алексей сделал несколько снимков этого исторического момента и начал
подниматься вверх по крутой, в полтораста ступеней, лестнице.
Он, наконец, остался один. По-настоящему один, с глазу на глаз с
целой необъятной планетой. Оттого, что вверх по реке, не так еще далеко
отсюда двигался катер с друзьями и подругами, одиночество не становилось
меньше. Да и вообще применимы ли количественные оценки к такому понятию?
Достаточно и того, что в пределах горизонта нет, кроме него, ни
одного человека и не будет еще много дней, а значит, не нужно стараться
выглядеть определенным образом в чужих глазах, не нужно думать, что и как
сказать. Вот эта освобожденность и была ему нужна сейчас. Чтобы вернуть
почти утраченное ощущение самого себя.
Первые дли он в форте только ночевал. Все остальное время проводил в
долгих, многочасовых и многокилометровых прогулках по окрестным холмам, по
берегу реки, по бесконечному вековому лесу. Когда ноги сами выбирают
дорогу, глаза внимательно и цепко смотрят по сторонам, пальцы сжимают
шейку приклада, а голова свободна от мелких и суетных забот, можно,
оказывается, думать о вещах серьезных и важных.
О том, например, что лучшая часть жизни, считай, уже и прожита, и,
если бы не последние события - прожита почти напрасно. Что толку от так
называемых "творческих успехов", если они - только бледная тень того, что
могло быть? Хорошо, конечно, что удалось вовремя найти свой нынешний
стиль, пусть и подражательский по большому счету, "певца старой Москвы,
непревзойденного мастера пепельной гаммы". Пусть с ним не случилось того,
что со многими близкими и не очень близкими знакомыми и приятелями. Это
скорее вопрос темперамента, чем осознанный выбор. Или, еще хуже,
отсутствие той степени веры в себя, в свой талант, когда готов на все, на
эмиграцию или самоубийство, лишь бы сохранить личную и творческую
свободу...
Но, может быть, не стоит судить себя столь строго? Ведь то, что он
делал столько лет, получалось у него хорошо, душой он не кривил и совестью
не торговал, никогда не вступал ни в какие коалиции и группировки, сам
никого не трогал, и его не трогали. Может, дело лишь в том, что в юности
он принял не самое верное решение? Не лучше ли было остаться в кадрах,
служить, прыгать с парашютом и - не забивать себе голову интеллигентскими
рефлексиями? А живопись бы и так никуда не делась. Рисовал бы на досуге,
выставлялся в окружном Доме офицеров...
Не зря до сих пор так остро вспоминаются офицерские дни, особенно те,
когда он хоть краешком ощутил причастность к настоящим событиям. Жаркие
дни августа, бетон аэропорта, бледные вспышки дульного пламени и
пронзительный вой рикошетов... Восхитительное ощущение, когда все
кончилось, ты оказался живой, сидишь, расстегнув ремни и подставив голую
грудь прохладному ветру, жадно куришь и разговариваешь с друзьями, тоже
живыми, о том, что было только что и что из всего этого получится потом...
А чувство, когда генерал перед строем вручал ему первую и последнюю
боевую медаль, которую с тех пор он не надевал ни разу...
Может, только в те мгновения и была настоящая осмысленная жизнь, а
все остальное - суета сует и ловля ветра?
Как бы сложилась его жизнь, лучше или хуже? И сразу же вопрос: что
случилось бы на Земле тогда с пришельцами, со всеми его новыми друзьями,
|
|
