взрослой жизни. Я должна думать  о  будущем,  и  есть  люди,  которые  его
гарантируют. Согласна, что это звучит  цинично  в  твоем  выдуманном  мире
белоснежных парусов и белых офицерских  перчаток,  но  увы,  возможно,  ты
теперь единственный обитатель своего мира. Прости и, если можешь, не  суди
строго. Впрочем, если тебе будет легче - назови меня меркантильной  дрянью
и успокойся. Позже ты меня поймешь. Надеюсь, с другой тебе повезет больше,
Целую тебя, мой верный рыцарь..."
     Ей, значит, тогда можно было так рассуждать,  а  теперь  она  же  его
осуждает за вопрос всего лишь.  Неужели  но  прошествии  времени  она  так
изменилась? Или, опять же, это он сам  так  ее  подкорректировал  в  своем
воображении?
     Допуская, что за его эмоциями пришельцы все же  следят,  он  распалял
себя такими мыслями, а на самом деле все прекрасно понимал.
     Она и вправду в нем разочарована. Оттого, что всю свою, наверное,  не
такую уж счастливую жизнь хранила в глубине памяти веру в него, Воронцова,
в его пусть несовременные,  для  других  и  для  нее  тоже,  романтические
представления  о  порядочности  и  чести.  В  те  самые  белые  офицерские
перчатки.
     Слабые люди - слабые, но не подлые - любят верить,  что  порядочность
все же существует. И, конечно,  увидеть,  что  и  его  сломала  неумолимая
логика жизни, ей неприятно. Как будто не она предала его  когда-то,  а  он
сейчас предает ее веру в него...
     Такой вот психологический этюд в желтых тонах.
     "Какою мерою мерите, такою и отмерится вам", - вспомнил он  слова  из
читанной ночью Библии. И успокаивающим жестом поднял руки ладонями вверх.
     - Ну ладно-ладно... О цене сговоримся. Верю тебе и им на слово. Что я
все-таки должен делать?
     - Поверь, Дим, я хочу тебе только добра. И вря ты злишься. Ты еще сам
не понимаешь, как тебе повезло. Тебя выбрали одного из миллиардов...
     - Ценю, Наташа, ценю. Все это ужасно ласкает  мое  самолюбие.  Я  так
нуждаюсь  в  признании.  Свои  не  ценят,  так  хоть   пришельцы   поняли.
По-хорошему, я давно уже  мог  и  начальником  пароходства  стать,  а  все
старпом. В капитаны самого малюсенького  кораблика  -  и  то  не  пускают.
Рылом-с, видать, не вышли...
     - Не обижайся, Дим. Не на что. Я тебя слишком хорошо знаю... Характер
у тебя не тот. А вот сейчас как  раз  он  и  пригодится.  Так  что  все  к
лучшему...
     - ...в этом лучшем из миров, - закончил он ее любимую поговорку.
     Ему вдруг трудно стало сохранять с ней взятый тон. С  некоторым  даже
удивлением вслушиваясь в себя, Воронцов все больше убеждался,  что  ничего
из прошлого не ушло и не забылось, и ее  глаза,  интонации,  тембр  голоса
имеют над ним такую же почти власть, как  и  прежде,  в  самые  счастливые
минуты их любви.
     И если б  не  было  всего  пережитого  -  тех  страшных  для  него  и
мучительных дней и месяцев, когда в своей тесной,  накаленной  тропическим
солнцем каюте он читал и перечитывал ее прощальное  письмо,  а  потом,  не
подавая вида, что с ним  творится,  должен  был  нести  службу,  шутить  и
смеяться чужим шуткам в кают-компании, вообще жить, хотя жить как  раз  не
очень хотелось, - сейчас ему не удалось бы  оставаться  внешне  спокойным,
ироничным, небрежно-самоуверенным.
     И как-то совсем не важно было, что перед ним сидела сейчас отнюдь  не
она сама, а лишь ее изображение.
     Наташа тоже почувствовала, что с ним происходит не совсем то, что  он
старается изобразить.
     - Дим, ты знаешь,  у  тебя  стали  теперь  совершенно  другие  глаза.
Суровые, злые даже, а все равно, если присмотреться, что-то в них осталось
прежнее...
     Воронцов вздохнул, сосчитал в уме до  пяти  Как  учили,  через  ноль.
Сказал тихо, без выражения:
     - Ладно. Давай лучше к делу. А про тебя и про меня ты  в  другой  раз