|
взрослой жизни. Я должна думать о будущем, и есть люди, которые его
гарантируют. Согласна, что это звучит цинично в твоем выдуманном мире
белоснежных парусов и белых офицерских перчаток, но увы, возможно, ты
теперь единственный обитатель своего мира. Прости и, если можешь, не суди
строго. Впрочем, если тебе будет легче - назови меня меркантильной дрянью
и успокойся. Позже ты меня поймешь. Надеюсь, с другой тебе повезет больше,
Целую тебя, мой верный рыцарь..."
Ей, значит, тогда можно было так рассуждать, а теперь она же его
осуждает за вопрос всего лишь. Неужели но прошествии времени она так
изменилась? Или, опять же, это он сам так ее подкорректировал в своем
воображении?
Допуская, что за его эмоциями пришельцы все же следят, он распалял
себя такими мыслями, а на самом деле все прекрасно понимал.
Она и вправду в нем разочарована. Оттого, что всю свою, наверное, не
такую уж счастливую жизнь хранила в глубине памяти веру в него, Воронцова,
в его пусть несовременные, для других и для нее тоже, романтические
представления о порядочности и чести. В те самые белые офицерские
перчатки.
Слабые люди - слабые, но не подлые - любят верить, что порядочность
все же существует. И, конечно, увидеть, что и его сломала неумолимая
логика жизни, ей неприятно. Как будто не она предала его когда-то, а он
сейчас предает ее веру в него...
Такой вот психологический этюд в желтых тонах.
"Какою мерою мерите, такою и отмерится вам", - вспомнил он слова из
читанной ночью Библии. И успокаивающим жестом поднял руки ладонями вверх.
- Ну ладно-ладно... О цене сговоримся. Верю тебе и им на слово. Что я
все-таки должен делать?
- Поверь, Дим, я хочу тебе только добра. И вря ты злишься. Ты еще сам
не понимаешь, как тебе повезло. Тебя выбрали одного из миллиардов...
- Ценю, Наташа, ценю. Все это ужасно ласкает мое самолюбие. Я так
нуждаюсь в признании. Свои не ценят, так хоть пришельцы поняли.
По-хорошему, я давно уже мог и начальником пароходства стать, а все
старпом. В капитаны самого малюсенького кораблика - и то не пускают.
Рылом-с, видать, не вышли...
- Не обижайся, Дим. Не на что. Я тебя слишком хорошо знаю... Характер
у тебя не тот. А вот сейчас как раз он и пригодится. Так что все к
лучшему...
- ...в этом лучшем из миров, - закончил он ее любимую поговорку.
Ему вдруг трудно стало сохранять с ней взятый тон. С некоторым даже
удивлением вслушиваясь в себя, Воронцов все больше убеждался, что ничего
из прошлого не ушло и не забылось, и ее глаза, интонации, тембр голоса
имеют над ним такую же почти власть, как и прежде, в самые счастливые
минуты их любви.
И если б не было всего пережитого - тех страшных для него и
мучительных дней и месяцев, когда в своей тесной, накаленной тропическим
солнцем каюте он читал и перечитывал ее прощальное письмо, а потом, не
подавая вида, что с ним творится, должен был нести службу, шутить и
смеяться чужим шуткам в кают-компании, вообще жить, хотя жить как раз не
очень хотелось, - сейчас ему не удалось бы оставаться внешне спокойным,
ироничным, небрежно-самоуверенным.
И как-то совсем не важно было, что перед ним сидела сейчас отнюдь не
она сама, а лишь ее изображение.
Наташа тоже почувствовала, что с ним происходит не совсем то, что он
старается изобразить.
- Дим, ты знаешь, у тебя стали теперь совершенно другие глаза.
Суровые, злые даже, а все равно, если присмотреться, что-то в них осталось
прежнее...
Воронцов вздохнул, сосчитал в уме до пяти Как учили, через ноль.
Сказал тихо, без выражения:
- Ладно. Давай лучше к делу. А про тебя и про меня ты в другой раз
|
|