чудес природы?
     А тогда звенело утро, весеннее, солнечное, почти теплое. И словно  не
было накануне нашей, не скрою, страшной битвы. Страшной  не  только  и  не
столько обычным в  бою  страхом  смерти,  а  своей  ирреальностью.  Ничего
подобного мы не испытывали раньше - ни на Земле, когда работали с Иркиными
"приятелями", ни здесь...
     Вечером Сашка сразу уснул, а мы с  Алексеем,  прокопченные  кордитным
дымом, вымотанные до последней крайности, сидели на  свернутых  чехлах  на
полу боевого отделения и разговаривали. И что удивительно, не о  войне,  а
на самые нейтральные темы.
     А когда рассвело, перекусили на скорую руку и  пошли.  Сашка  остался
для подстраховки. Чувствовал он себя так, словно его  долго  ногами  били,
потому и остался без особых протестов.
     Поле боя впечатление производило...  Было  в  том  изломанном  железе
что-то настолько нездешнее, гораздо более нечеловеческое,  чем  все  ранее
виденное. Вчера, в горячке боя, мы этого не заметили,  а  сейчас  сразу  в
глаза бросилось. Бронеходы разбитые прямо кричали, что они из мира, ничего
общего с человеческими понятиями не имеющего.  В  них  не  было  ни  одной
линии, ни одной плоскости, согласующейся с нашей геометрией.  Как  бы  это
поточнее описать - ну, если представить себе рисунок, выполненный сразу  и
в прямой и  в  обратной  перспективе.  Как  будто  видишь  сразу  то,  что
одновременно видеть никак  невозможно.  Как  будто  у  прямоугольника  все
четыре угла - тупые. Но все это настолько неуловимо,  что  понять,  в  чем
фокус - невозможно.
     - Ты что-нибудь понимаешь? - спрашиваю я у Алексея.
     - Честно говоря - мало, - отвечает. - Такой геометрии в природе  быть
не должно. Так только Морис Эшер рисует.
     Полазали мы внутри. Там тоже ничего  хоть  приблизительно  понятного.
Никаких ракообразных не  обнаружили.  Неракообразных  тоже.  А  содержимое
бронеходов больше всего напоминало внутренности ламповой  ЭВМ  пятидесятых
годов, как я ее себе представляю, если  ее  долго,  сладострастно  крушить
ломом. Еще там были такие как бы струны или стеклянные световоды, и ничего
больше. Как эти штуки ездили, чем или кем управлялись, где у них двигатели
и где оружие - полный туман.
     Часа полтора мы лазали по тому кладбищу, можно сказать -  одурели  от
никчемной информации и мало-помалу прониклись  комплексом  неполноценности
пополам с унылой злостью. Решили перекурить.
     - Тупые мы с тобой, братец, - на удивление смиренно сказал Берестин.
     - Ну, это еще вопрос, - не согласился я:  гордость  не  позволяла.  -
Возьми самого признанного титана мысли,  хоть  Ломоносова,  и  покажи  ему
Р-16, сбитый зенитной ракетой. Много ли он там сообразит? А разница  всего
две сотни лет, и техника земная.
     - Ну что ж, - говорит Берестин. - Мы еще неплохо держимся. Другие  на
нашем месте давно бы в футурошок впали...
     - Конечно. Представь, как бы на все  это  гоголевские,  старосветские
помещики реагировали.
     - Ну и что купцы? - вдруг завелся Алексей.  -  Мало  ли  как  их  там
Островский обрисовал! А те самые  купцы,  имей  в  виду,  и  Калифорнию  с
Аляской завоевывали, и Афанасий  Никитин  тоже  купец,  сам  знаешь,  куда
ходил. Не нужно зря на людей клепать.
     - Что это ты вдруг? Сам вроде не из купцов происходишь?
     -  Ну  и  что?  Снобизма  не  нужно.   Может,   девяносто   процентов
галактического населения еще и не то видели, а  мы  из  своего  захолустья
попали в чуть более населенные места и уже вообразили, что достигли вершин
немыслимого. А все это, быть может, просто  невинная  игра  в  крысу,  как
говаривал тот же Остап Ибрагимович, по другому, впрочем, поводу...
     Я с ним согласился. Нельзя жить и делать свое дело, если воспринимать
действительность как невероятность. Что есть, то и есть. Достаточно  того,
что мы сознаем уникальность текущего  момента  в  рамках  нашего  опыта  и
стараемся соответствовать.