Как трубный глас, возвещающий второе пришествие, прозвучала  команда,
и с дальних архивных полок, таких далеких, что никто на них и не собирался
никогда заглядывать, несмотря на наклеенный в правом верхнем углу  ярлычок
с отметкой  о  бессрочном  хранении,  чьи-то  руки  сняли  со  своих  мест
несколько тонких серых папок и передали их в другие руки.
     Люди с кубарями не малиновых петлицах вручили "дела" тем,  кто  носил
шпалы и ромбы. Потом серые папки легли  в  портфель,  машина  прошелестела
покрышками вниз по Охотному  ряду,  мимо  Александровского  сада,  налево,
через мост, в Боровицкие ворота, еще раз  налево,  потом  их  понесли  уже
пешком, по ступенькам, коридорам  и  со  многими  поворотами,  по  длинной
красной дорожке, через дубовую дверь в приемную, еще одну дверь - и все!
     Папки ложатся на стол, и к ним прикасаются, наконец, те руки, которые
единственно и могут что-то изменить в  судьбах,  наглухо  запертых  внутри
плотных  картонных  обложек.  Секретарь  ЦК  ВКП(б),  вождь   и   учитель,
гениальный продолжатель дела Ленина, лучший друг физкультурников и прочая,
и  прочая,  и  прочая,  развязывает  ботиночные  шнурки:  "Марков   Сергей
Петрович, 1902 года рождения, русский, командарм 2-го ранга, член ВКП(б) с
1920 г., в Красной Армии с 1918 г..."



     ...К апрелю 1941 года жизнь в лагерях уже устоялась,  вошла  в  некие
обыденные, регулярные рамки. Беспорядочное оживление, суета и  неразбериха
предыдущих  годов  сменилась  угрюмым  покоем,  и  не  только  во  внешних
проявлениях жизни, но и в душах людей.
     Все приговоренные к высшей мере давно расстреляны, слабые - умерли на
этапах, замерзли в наскоро  сколоченных  холодных  бараках,  не  выдержали
смертельной тоски, непосильной работы, цинги и  тифа.  Писавшие  апелляции
или личные письма Сталину -  либо  освобождены,  либо  потеряли  последнюю
надежду.
     Все прочие как-то  свыклись  с  обрушившимся  на  них.  Как-никак,  а
жить-то все равно надо. И тянули, и тянули лагерную тягомотную житуху -  в
меру сил и характера. Одни впали в глубокую депрессию, ни во что больше не
веря и ни на что не надеясь.  Другие,  напротив,  собрали  волю  в  кулак,
припомнив - вот уж довелось - еще и дореволюционный опыт. Третьи сумели  и
там найти удобные, теплые, хлебные места. А в общем и целом - жизнь текла.
     Хотя, конечно, какая это жизнь для человека, отдавшего все борьбе  за
освобождение рабочего класса и всего  угнетенного  человечества,  за  дело
Ленина-Сталина,  успевшего  увидеть  за  минувшую  четверть  века  и  мрак
царизма, и две войны, две революции, дожившего по Конституции  победившего
социализма?!
     И вот тут-то - после ромбов в петлицах, орденов,  служебных  ЗИСов  и
"паккардов", квартир на  улице  Горького  и  Дворцовой  набережной,  после
славы, власти, всенародного признания - арест, тюрьма,  допросы,  безумные
обвинения, ужасное чувство отчаяния и бессилия,  когда  невозможно  ничего
доказать, объяснить, опровергнуть...
     А еще чуть раньше - состояние, когда вдруг начинаешь понимать, что  в
стране, партии происходит явное  не  то,  когда  при  всей  преданности  и
убежденности ощущаешь... нет, не неверие или  протест,  а  пока  только  -
сомнение. Затем - да и то  не  у  всех,  лишь  у  наиболее  самостоятельно
мыслящих - внезапное и страшное прозрение: то,  что  случилось  с  сотнями
других, может случиться и с тобой.
     И приходит твой час.
     Комкор  Марков  Сергей   Петрович,   дважды   краснознаменец,   герой
гражданской и боев на КВЖД, арестован был уже в конце второй волны - летом
тридцать восьмого  года.  Как  раз  тогда  наступило  вроде  бы  некоторое
смягчение. Так показалось.
     Но в один из дней,  придя  в  штаб,  он  увидел  невыгоревший  свежий
прямоугольник от снятой таблички и дыры от шурупов на двери кабинета члена