|
Военного совета округа, ярого обличителя и ортодокса, потом поймал
ускользающий взгляд начальника Особого отдела - и все стало пронзительно
ясно.
Он плотно закрыл дверь своего большого, с видом на море кабинета,
наскоро перебрал бумаги, чтобы невзначай не подставить еще кого-нибудь из
немногих уцелевших друзей, и поехал домой. Смет письма, фотографии,
брошюры с ныне запретными именами и фактами, сохранившиеся с прошлых
времен, и стал ждать, пытаясь настроиться на то, что его ждет.
Приехали за ним сразу после полуночи.
В отдельном купе тюремного вагона привезли в Москву. Во внутреннюю
тюрьму на Лубянке. В камере сидели сначала вчетвером: он сам, знакомый по
Дальнему Востоку комбриг, два крупных сотрудника НКИДа.
Допрашивали Маркова не так долго - месяца три. По стандартной схеме.
Раз служил в Народной Армии ДВР - японский шпион. В Белоруссии -
польский... Да командировка в Италию в тридцать пятом году. Да
бесчисленные связи с врагами народа.
Следователь был то подчеркнуто вежлив и любезен, то дико кричал.
Сутками заставлял стоять навытяжку. Давал читать доносы и устраивал очные
ставки. Смотреть в глаза клевещущих на него бывших сослуживцев Маркову
было невыносимо стыдно.
Однако били его на удивление мало.
И вот настал день суда. Он пошел на него, за все время следствия
ничего не подписав и не дав ни на кого показаний.
Приговор был: десять плюс пять. Формула мягкая - КРД
(контрреволюционная деятельность), без троцкизма и терроризма.
Он вполне готов был к высшей мере. Точнее - убедил себя, что готов. К
его званию и должности высшая мера была бы в самый раз. Поэтому, услышав
приговор, испытал в первый момент облегчение. Главное - жить будет. Но
представил себе эти десять и еще пять, и до того стало муторно! Помыслить
страшно - до 1953 года сидеть. (Он не имел возможности оценить
символичность даты). Когда срок кончится, ему уже шестой десяток пойдет.
Кончена жизнь, как ни крути. Да и то, если доживет, если позволят
дожить...
Поначалу он считал, что жизнь ему спасло упорство. Потому что
обнаружил, беседуя с себе подобными, что судьи и те, кто ими руководил,
придерживались определенной, хоть и извращенной логики. Признавшихся,
раскаявшихся, активно помогавших следствию - расстреливали, а упорных,
"закоренелых", вроде него, - нет. При полном пренебрежении всякими
правовыми и моральными нормами через это правило Военная коллегия и сам
Сталин, как говорили, обычно не переступали. Из всех, проходивших по
первым процессам вместе с Тухачевским, Уборевичем, Якиром и прочими, не
признал себя виновным один комкор Тодорский, и он единственный уцелел,
сидел одно время вместе с Марковым. От остальных не осталось и могил.
Только потом, много раз передумывая одно и то же, Марков сообразил,
что ничего от него не зависело. Он сам по себе не интересовал следователя:
не вырисовывалось за ним никакого крупного дела. И показания его в общем
тоже не требовались - все, с кем Марков был связан, исчезли раньше него.
Готовилась смена караула в недрах самого НКВД, Ежов доживал последние дни,
механизм крутился по инерции. Могли бы и вообще про Маркова забыть, а
могли расстрелять без процедуры... Но все же, как ни смотри, а повезло.
За три лагерных года было с ним много всякого И несмотря ни на что,
он не позволял себе согнуться и смириться. Ни перед начальством лагерным,
ни перед уголовниками, которым была в зонах полная воля и даже негласное
поощрение. Они ведь были "социально близкие элементы", а не "враги
народа".
Били его поначалу сильно, и он до последней возможности давал сдачи.
Как его не зарезали в камере или вагоне - бог весть. Потом, на пересылке,
вдруг встретил своего бывшего бойца, ставшего большим паханом, который,
оказывается, сохранил добрую память о комвзвода Маркове. С тех пор его не
трогали. Даше вернули отнятые хромовые сапоги.
|
|