|
подвижен, говорил, словно не поспевая за собственными мыслями, и ни на
секунду он не подал виду, что за прошедшие пять лет в судьбе Маркова
происходило что-то не совсем обычное.
- Слушай, как у тебя со временем? У меня тут просвет выдался,
собирается небольшое общество, ну - писатели кое-кто, артисты... Толстой
обещал быть. Ты как смотришь?
Берестин, конечно, смотрел положительно. Войти, наконец, в здешнюю
жизнь по-настоящему, на уровне не вождей, не маршалов, а обычных людей -
творческой интеллигенции, более свободной от официальностей и
предрассудков, - это было не только необходимо в целях миссии, но и просто
интересно. Тем более - Толстой. Через месяц он заканчивает "Хождение по
мукам". Надо же...
- Согласен.
- Тогда бывай. Там и поговорим. В двадцать два подъезжай в редакцию.
Погорелова он в гостинице не застал, комкор получил две недели
отпуска для розыска семьи - жену с детьми закатали куда-то за Барнаул.
Берестин решил перед вечером немного отдохнуть, прийти в себя после
водоворота событий, в который теперь, кроме него с Новиковым уже
автоматически втягивались все новые и новые люди.
Пару часов он вздремнул. На самой грани сна Берестин утратил контроль
над Марковым, почти растворился в нем и с необыкновенной остротой пережил
чувства человека, который без перехода сменил лагерные пары и набитый
опилками тюфяк на купеческую роскошь постели в "Москве".
Интересная жизнь - царей свергли, социализм, по словам товарища
Сталина, построили, а вкусы и представления о комфорте у руководящих
товарищей не дворянские даже, а вполне мещанско-купеческие. Хоть какой ты
марксист и новатор, а выше своего культурного уровня не прыгнешь...
И вдруг ему стало невыносимо страшно: показалось, что все окружающее
его сейчас - это сонные грезы, и он не здесь, в гостинице, а там, на
нарах, и вместо вечера в приятной компании его ждет поверка, знобящая
сырость барака, кашель, хрипы, мат соседей, привычная сосущая тоска, а
впереди бесконечный срок и никакой надежды.
Он рывком сел на постели, увидел, что вокруг по-прежнему стены
гостиничного номера, и глубоко вздохнул, стараясь успокоить бьющееся у
горла сердце. Взглянул на часы. Оказывается, сонный кошмар длился не
секунды, как ему показалось, а почти два часа. И только петом окончательно
сообразил, что он все-таки Берестин, а не Марков.
В огромной, сверкающей цветным кафелем ванной он долго, со вкусом
брился, рассматривая в зеркале принадлежащее ему лицо. Еще неделю назад
Марков выглядел намного старше своих тридцати девяти, как, впрочем,
большинство ответственных работников того времени, да и лагерь добавил
возраста, а теперь лицо Маркова заметно посвежело, разгладились
наметившиеся морщины, волосы приобрели здоровый сочный цвет, и выглядел он
лет на тридцать пять, причем в стиле не сороковых, а восьмидесятых годов.
То есть, по-здешнему, совсем почти юношей.
По вечерней Москве он дошел до редакции.
На открытом редакторском ЗИСе по улице Горького, Охотному ряду,
Манежной площади они выехали к Москве-реке, потом ехали по набережным,
через Крымский мест, и Берестин увидел, что привезли его в тот самый дом,
где жил Новиков и где все они собирались после победы над пришельцами в
предыдущей жизни. Или - последующей, можно и так сказать.
Только теперь дом этот был только что отстроен. И в подъезд они вошли
в другой, но квартира была однотипная. С длинным и широким, как
пульмановский вагон, коридором, огромными проходными комнатами,
двадцатиметровой кухней и с мебелью, которую тогдашний человек со вкусом и
деньгами мог за бесценок приобрести в так называемых "магазинах случайных
вещей". Эвфемизм для обозначения имущества, изъятого у "врагов народа".
Павловская гостиная, кабинет в стиле одного из "Луев", по выражению
Маяковского, много резного дуба и палисандра, кресла и диван, обтянутые
мягким сафьяном, башенные часы и готический буфет в столовой.
|
|