убедилась, что перед ней все же изображение.
     А там,  в  кабинете,  заполненном  сумеречным  тоскливым  светом,  за
массивным письменным столом на резных  львиных  лапах,  в  черном  кожаном
кресле сидел человек и читал толстую книгу.  Лампа  под  зеленым  абажуром
освещала часть  стола  -  с  блестящим  кофейником,  граненой  хрустальной
пепельницей, над которой поднималась вверх тонкая  и  неподвижная  струйка
дыма, и лежащим чуть сбоку большим черным револьвером.
     Поза человека, наклон головы, подсвеченный лампой профиль  показались
ей знакомыми, и тут же она узнала его.  Конечно,  это  Дмитрий,  он  же  -
мичман Дим, как она звала его по созвучию с именем героя  романа  Конрада.
Они расстались совсем недавно, часа четыре назад, у двери ее квартиры,  но
как он странно изменился! Лицо покрыто красноватым густым загаром - вместо
ленинградской  весенней  бледности,  на  голове  не  курсантский  ежик,  а
довольно длинные, выгоревшие на солнце волосы. И другая одежда. Не  черная
форменка с якорьками на погонах, а оливковая рубашка непривычного  покроя.
Но дело даже не в этом. Она вдруг поняла, что этот Дмитрий гораздо старше,
лет, может быть, на десять, если не  больше.  Не  юноша,  а  довольно-таки
поживший мужчина.
     Он поднимает голову, смотрит на нее, и тоже узнает ее не сразу.
     "Постой... Наташа? Это ты, Наташа? - Он  слабо  как-то  и  растерянно
улыбается. - Откуда? Как давно я тебя не видел..." - "Почему же давно? Еще
сегодня ночью..." Он отрицательно качает головой: "Давно,  Наташа.  Я  уже
начал забывать твое лицо.  Да  и  ты,  надо  сказать,  изменилась,  совсем
красавицей стала..."
     И вот только теперь она просыпается по-настоящему. До  конца.  И  все
понимает. Что действительно прошло очень много лет, что  у  нее  уже  была
другая жизнь, в которой много разного случилось, но Дима в  той  жизни  не
было.
     И вспоминает еще одно, самое главное, от чего ей  наконец  становится
по-настоящему жутко...



     В  том,  что  Фритьоф  Нансен  был  прав  и   к   холоду   привыкнуть
действительно невозможно, Воронцов сумел наконец убедиться в полной мере.
     Вышло так, что после многих лет, проведенных  на  южных  линиях,  ему
целую навигацию пришлось работать "на северах", от Мурманска до  Певека  и
обратно.  Погода  все  время  стояла  мерзейшая,  устал  он  сильнее,  чем
когда-либо раньше, и когда наконец дождался отпуска,  решил  провести  его
градусов на тридцать ниже по сетке координат. А на тех широтах его  больше
всего  привлекал  Сухуми.  Тихий  город  на  зеленых   холмах,   счастливо
избегнувший опасности превратиться в  курортный  Вавилон,  как,  например,
соседний Сочи;  теплое  море  без  всяких  признаков  битого,  а  равно  и
сплоченного льда; много пальм и другой  субтропической  зелени,  спокойные
закаты над жемчужными волнами.
     Он приехал туда и понял, что не ошибся.
     Целыми днями Воронцов  валялся  на  разноцветном  галечном  пляже,  в
прозрачной перистой тени громадных эвкалиптов, перечитывал "Бросок на  юг"
Паустовского, где описаны эти же места в начале  двадцатых  годов.  Часто,
откладывая книгу, он глядел на город по ту сторону  бухты  и  представлял,
как все здесь выглядело  шестьдесят  лет  назад.  А  вечерами  выходил  на
набережную, ел на веранде над морем горячие,  похожие  формой  на  корабли
викингов хачапури, а потом  выпивал  много  крошечных  чашечек  густого  и
горького кофе, который раньше был "по-турецки", а теперь  -  по  каким-то,
очевидно, внешнеполитическим, соображениям -  стал  "по-восточному",  хотя
варил этот кофе все тот же, что и двадцать лет назад, старый турок Гриша.
     День, кажется, на пятнадцатый, начав уставать от монотонности жизни и
в поисках новых  впечатлений,  Воронцов  поддался  на  мегафонные  призывы
человека на пирсе и взял билет в Новый Афон.
     Там, на ступенях старинного храма, он неожиданно  встретил  знакомого