|
кубанского казачества, приятное чувство гордости за свою кровную
причастность к славным делам и подвигам людей, о которых до этого и не
знал ничего, выходящего за пределы "Тараса Бульбы", "Запорожца за Дунаем"
и знаменитой картины Репина.
А оказывается, начиная с XV века запорожские казаки были грозой турок
на Черном море, на своих "чайках" брали на абордаж до зубов вооруженные
боевые корабли, высаживали десанты в окрестностях самого Стамбула...
Выходило так, что в нем, Дмитрии Воронцове, сомкнулись две линии
российской морской истории - черноморской отчаянной казачьей вольницы я
балтийского, созданного Петром регулярного флота. И не так важно, что
после переселения на Кавказское побережье казакам пришлось забыть свои
морские подвиги, сменить палубы на седла и водные просторы на просторы
ковыльных степей...
Воронцову подумалось, что на основании прочитанного им можно было бы
снять десятки остросюжетных фильмов, не уступающих рыцарским, ковбойским,
пиратским и прочим заграничным боевикам, столь популярным среди детей и
взрослых, не имеющих понятия о собственной истории и уверенных, что все
интересные и захватывающие события происходили только там, в прериях и
пампасах, флибустьерских морях и средневековых Парижах и Лондонах, а у нас
в прошлом, кроме бояр в нелепых шапках и собольих шубах, пьяных стрельцов,
бунтующих против просвещенной власти, забитых крепостных и сонных
обломовых, ничего и не было...
Воронцов вдруг с неприятным удивлением осознал, что он сам,
оказывается, даже о любимом своем русском флоте видел только два фильма,
снятых лет тридцать назад: "Адмирал Ушаков" и "Корабли штурмуют бастионы".
А больше смотреть-то было и нечего. Открытие оказалось неожиданным и
печальным.
А материалы в папке подбирала рука очень квалифицированная, Имеющая
доступ к любым хранилищам.
Знакомство с документами естественно подводило к мысли,
сформулированной Львом Толстым: "Вся история России сделана казаками.
Недаром нас зовут европейцы казаками. Народ казаками желает быть". В
казачестве исторически как бы сконцентрировалась идея русского
свободолюбия, неприятия всякого насилия над личностью, осознанный героизм,
последняя опора древней памяти о вечевой новгородской демократии.
Подтверждалось это страницами из фундаментальной "Истории Кубанского
казачьего войска" Ф._А._Щербины, неизвестной современному читателю,
материалами из архивов, воспоминаниями современников.
Специально выделено было все, что касалось прямых предков Воронцова.
С волнением и неясным чувством вины увидел он наконец выполненный рукой
неизвестного художника графический портрет прадеда Акима Петровича,
войскового старшины, и фотографию деда, Василия Акимовича. С датированной
шестнадцатым годом овальной карточки смотрел на него суровый, немолодой
есаул с подкрученными усами. На белой черкеске два офицерских ордена -
Владимира и Станислава, оба с мечами, и солдатский Георгий, наверное, за
японскую войну. "Неплохо, - подумал Дмитрий. - Не подвел дед..."
Но настоящее потрясение Воронцов испытал, перейдя к разделу
послеоктябрьской истории.
Он не считал себя совсем уж неосведомленным, знал кое-что сверх
обязательной программы о подробностях гражданской войны и о "перегибах"
коллективизации, о репрессиях тридцатых годов, слушал и сам рассказывал
анекдоты про "Иосифа и Лаврентия", но все было настолько поверхностно,
настолько забивалось бесчисленными славословиями "героическому пути",
"невиданным успехам", "неслыханному энтузиазму", что существовало как бы в
ином измерении, за пределами подлинной, научной, классово выдержанной
истории. Враги оставались злобными и трусливыми, кулаки подлыми и
коварными, красные конники беззаветными и героическими. А линия,
разумеется, единственно верной на непроторенном пути.
А сейчас перед ним открывалась совсем другая история. Поистине
страшная. Не уступающая ужасам полпотовской Камбоджи.
|
|