угрожали им и требовали невыполнения моих приказов  и  даже  ваших...  Под
большим секретом и под роспись сообщали, что мы с вами  -  пробравшиеся  в
войска враги, злоупотребившие доверием товарища Сталина.
     - Интересно, - развеселился Берестин. - Прежде всего, они там  плохие
стилисты. Как могут враги - злоупотребить? Это их естественная обязанность
- вредить. Я бы  с  удовольствием  с  этими  ортодоксами  побеседовал.  Но
недосуг. Ты уж сам разберись. Дураков - вышли за пределы округа, врагов  -
сам знаешь. В общем, по закону.
     - Товарищ командующий, среди  них  -  начальник  особого  отдела  ВВС
округа.
     - Ну и чтоб - не понял пафоса Алексей.
     - Это он доносил на меня Берии еще раньше. И  не  успокоился  до  сих
пор.
     - Тем более...
     - Я бы не хотел, чтобы это выглядело, как месть.
     - Оставь эти слюни! - рявкнул Берестин. -  Война  на  носу!  Считаешь
нужным - суди и расстреляй. Или перевоспитывай. Твое дело. А у меня сейчас
другие заботы.


     ...Счетчик отщелкал свое. Та часть отечественной истории, которая  на
десятилетия  получила  неконкретнее,  но  пронзительно  ясное  и  грустное
наименование "до войны", - эта часть завершилась.
     Рычагов   в   последний   раз   пролетел   вдоль   западной   границы
девятнадцатого июня. На "Чайке" - своем любимом истребителе, очень удобном
для разведки. Приличная скорость, отличный обзор.
     Приграничные районы на  польской  стороне  были  забиты  войсками.  В
деревнях, на хуторах, в рощах стояли плохо  замаскированные  и  совсем  не
замаскированные танки, бронетранспортеры, орудия.  По  дорогам  непрерывно
метались мотоциклисты - во  всех  направлениях.  Пылили  легковые  машины,
скорее всего - штабные. Полякам в этих местах ездить не на чем.  Где-то  в
глубине огромного пространства, у  самой  Атлантики,  зарождалось  грозное
движение, прокатывалось по всей Европе и  притормаживало  здесь,  у  нашей
границы, упираясь в нее, как в плотину. И все это, волнующееся,  подспудно
бурлящее, булькающее и хлюпающее, как  грязевой  вулкан,  поднимается  все
выше и выше, вот-вот перехлестнет через край.
     Ощущение близости войны было у Рычагова почти  физическим.  И  вдруг,
излагаясь на  все  это,  с  отвратительной  четкостью  возникло  ощущение,
несмотря на яркое солнце и бьющий в лицо ветер, что  он  не  здесь,  не  в
кабине истребителя, а в мрачной, провонявшей парашей и карболкой камере, и
все окружающее ему только грезится, как после особо пристрастных  допросов
мерещилось небо Испании.
     Рычагов свалил "Чайку" в пике, крутанул несколько  нисходящих  бочек,
то влипая в чашку сиденья, то  повисая  на  ремнях,  снова  горкой  набрал
высоту, и немного отпустило, пусть и не до конца...
     Вернувшись в Минск, остальные двое суток Рычагов уже  практически  не
спал. Доложив обстановку Маркову, он уехал в свой штаб  и  полдня  работал
над последним предвоенным приказом, без  всякой  дипломатии  ставя  задачи
полкам и дивизиям.
     Вновь приехал в штаб округа  и,  глядя  как  Марков  черкает  толстым
красным карандашом черновик, пишет на полях поправки и дополнения, Рычагов
впервые - раньше недосуг было - попытался понять: а что же такое командарм
Марков?
     Он видел всяких общевойсковых командиров, и  они  часто  ставили  ему
задачи, а он их исполнял, но всегда это были задачи  общего,  оперативного
характера, выражающие конкретные потребности войск, без учета специфики  и
возможностей авиации  как  самостоятельного  рода  войск:  бомбардировать,
прикрыть, уничтожить. А как, чем, почему - несущественно.
     Марков же писал такое, что даже ему, начальнику ВВС, было в  новинку,
и только сделав усилие, он проникал в  глубину  и  целесообразность  мысли