происходящее.
     Я  понимал,  что  пребывание  здесь,  во-первых,  совершенно  для  меня
неуместно, а во-вторых, таит постоянную смертельную опасность. Но отчего так
-- сообразить не мог, хотя и старался.
     Я кружил как заведенный (вот именно) по длинным  "улицам  и  переулкам"
между  "вагонками"  --  так  назывались  эти многоэтажные спальные места, --
заложив руки за спину и морщась от непереносимо густого запаха, по сравнению
с которым атмосфера солдатской казармы (а я помнил, что это такое и как  там
пахнет) была почти так же свежа, как сосновый воздух Кисловодска.
     Начальной  и  конечной  точкой  моего маршрута были две огромные ржавые
железные параши, установленные у  торцов  барака,  которые  наполнялись  так
быстро, что их выносили каждые два часа.
     А  кроме  параш,  свою  парфюмерную ноту добавляли прогнившие портянки,
месяцами не стиранные рубахи и кальсоны, кишечные газы, выделяемые  всеми  и
постоянно,   даже  и  помимо  физиологических  отправлений,  махорочный  дым
бесчисленных самокруток.
     Я знал и помнил удивительно много, за исключением того, кем  являюсь  в
этой жизни, как и когда сюда попал и что будет дальше.
     Можно  было  предположить,  что  в  стране  идет  какаято война и часть
обитателей  барака  --  военнопленные  и  интернированные,  еще   часть   --
заложники, дезертиры, а также перебежчики и мародеры. Присутствовали здесь и
обычные, "штатские" преступники, которых кто-то и зачем-то поместил в это же
узилище.
     Я  догадывался,  что  являюсь  врагом  тех,  кто  создал  это  место --
концлагерь, пересыльную  тюрьму,  сортировочный  пункт...  Был  в  состоянии
вспомнить,  что  нечто  подобное  уже  когда-то видел или читал о похожем, а
главное -- не испытывал удивления от того, что  оказался  здесь.  В  голове,
слишком  пустой  для  нормального человека, наряду с еще несколькими мыслями
крутилась и такая: "от сумы и тюрьмы не зарекайся".
     Невозможность вспомнить, как меня зовут и по какой причине я  здесь,  а
не  в  ином,  более приятном месте, меня тревожила, но не слишком. А вот то,
что спрашивать об этом окружающих нельзя, я понимал четко. Вообще, нельзя ни
с кем и ни о чем говорить, кроме,  может  быть,  самых  элементарных  вещей.
По-настоящему важным казалось лишь одно --~ необходимость выжить. А лучше --
убежать  отсюда. Я сознавал, что являюсь кандидатом на какой-нибудь из видов
практикуемых  здесь  способов  убийства,  но  знал   и   то,   что   обладаю
способностями этого избежать.
     А  что  я  образован  и  куда  более умен, чем большинство и узников, и
охранников,  сообразить  было  не  так  уж  трудно  даже  в  тогдашнем  моем
полурастительном состоянии.
     Кажется,  в первую же ночь моего здесь пребывания -- на дощатом настиле
четвертого этажа (я туда забрался, чтобы сверху не сыпался  всякий  мусор  и
чтобы  с  пола  нельзя  было  походя  дотянуться)  рядом  оказался профессор
университета, так он представился.
     Разговаривали мы шепотом и на какие-то серьезные темы,  чуть  ли  не  о
Шопенгауэре.  При  этом  я  зубами  перекусывал и выдергивал толстую вощеную
дратву, которой намертво были  пришиты  к  моей  шинели  мятые  замусоленные
погоны.  Какому  чину  они  соответствовали,  я  забыл  сразу же, как только
затолкал их в щель  между  потолочными  досками.  И,  направляемый  звериным
инстинктом,  на  следующую  ночевку  устроился совсем в другом конце барака.
Просто подошел, отодвинул лежащего на понравившемся мне месте человека и лег
сам, подложив под голову довольно еще приличные сапоги, чтобы удобнее было и
чтобы не украли промышлявшие этим жалкие, но юркие личности.
     Однако какая-то мысль, мелькнувшая в момент, когда я прятал  погоны,  в
глубине памяти засела.
     Исходя  из  представлений  о  нормальной  реальности,  жить  здесь было
нельзя, однако жизнь  тем  не  менее  продолжалась.  Особенно  ночью.  Барак
освещался  несколькими железнодорожными ацетиленовыми фонарями, подвешенными
на балках, но, за исключением десятка ближайших к ним квадратных метров, где
можно было даже и  читать,  если  бы  нашлось  что,  остальное  пространство