|
происходящее.
Я понимал, что пребывание здесь, во-первых, совершенно для меня
неуместно, а во-вторых, таит постоянную смертельную опасность. Но отчего так
-- сообразить не мог, хотя и старался.
Я кружил как заведенный (вот именно) по длинным "улицам и переулкам"
между "вагонками" -- так назывались эти многоэтажные спальные места, --
заложив руки за спину и морщась от непереносимо густого запаха, по сравнению
с которым атмосфера солдатской казармы (а я помнил, что это такое и как там
пахнет) была почти так же свежа, как сосновый воздух Кисловодска.
Начальной и конечной точкой моего маршрута были две огромные ржавые
железные параши, установленные у торцов барака, которые наполнялись так
быстро, что их выносили каждые два часа.
А кроме параш, свою парфюмерную ноту добавляли прогнившие портянки,
месяцами не стиранные рубахи и кальсоны, кишечные газы, выделяемые всеми и
постоянно, даже и помимо физиологических отправлений, махорочный дым
бесчисленных самокруток.
Я знал и помнил удивительно много, за исключением того, кем являюсь в
этой жизни, как и когда сюда попал и что будет дальше.
Можно было предположить, что в стране идет какаято война и часть
обитателей барака -- военнопленные и интернированные, еще часть --
заложники, дезертиры, а также перебежчики и мародеры. Присутствовали здесь и
обычные, "штатские" преступники, которых кто-то и зачем-то поместил в это же
узилище.
Я догадывался, что являюсь врагом тех, кто создал это место --
концлагерь, пересыльную тюрьму, сортировочный пункт... Был в состоянии
вспомнить, что нечто подобное уже когда-то видел или читал о похожем, а
главное -- не испытывал удивления от того, что оказался здесь. В голове,
слишком пустой для нормального человека, наряду с еще несколькими мыслями
крутилась и такая: "от сумы и тюрьмы не зарекайся".
Невозможность вспомнить, как меня зовут и по какой причине я здесь, а
не в ином, более приятном месте, меня тревожила, но не слишком. А вот то,
что спрашивать об этом окружающих нельзя, я понимал четко. Вообще, нельзя ни
с кем и ни о чем говорить, кроме, может быть, самых элементарных вещей.
По-настоящему важным казалось лишь одно --~ необходимость выжить. А лучше --
убежать отсюда. Я сознавал, что являюсь кандидатом на какой-нибудь из видов
практикуемых здесь способов убийства, но знал и то, что обладаю
способностями этого избежать.
А что я образован и куда более умен, чем большинство и узников, и
охранников, сообразить было не так уж трудно даже в тогдашнем моем
полурастительном состоянии.
Кажется, в первую же ночь моего здесь пребывания -- на дощатом настиле
четвертого этажа (я туда забрался, чтобы сверху не сыпался всякий мусор и
чтобы с пола нельзя было походя дотянуться) рядом оказался профессор
университета, так он представился.
Разговаривали мы шепотом и на какие-то серьезные темы, чуть ли не о
Шопенгауэре. При этом я зубами перекусывал и выдергивал толстую вощеную
дратву, которой намертво были пришиты к моей шинели мятые замусоленные
погоны. Какому чину они соответствовали, я забыл сразу же, как только
затолкал их в щель между потолочными досками. И, направляемый звериным
инстинктом, на следующую ночевку устроился совсем в другом конце барака.
Просто подошел, отодвинул лежащего на понравившемся мне месте человека и лег
сам, подложив под голову довольно еще приличные сапоги, чтобы удобнее было и
чтобы не украли промышлявшие этим жалкие, но юркие личности.
Однако какая-то мысль, мелькнувшая в момент, когда я прятал погоны, в
глубине памяти засела.
Исходя из представлений о нормальной реальности, жить здесь было
нельзя, однако жизнь тем не менее продолжалась. Особенно ночью. Барак
освещался несколькими железнодорожными ацетиленовыми фонарями, подвешенными
на балках, но, за исключением десятка ближайших к ним квадратных метров, где
можно было даже и читать, если бы нашлось что, остальное пространство
|
|