|
Людмиле, нет, теперь уже окончательно Ванде, я и не запомнил. Осталось
только впечатление - миниатюрный, как макет в архитектурном музее,
средневековый город, в котором можно с приятностью провести несколько дней.
Но вот как там жить постоянно, да еще с такой женщиной, как она - не
представляю.
Хотя именно как женщина она была интересна. В отличие от Аллы и всех
других, что у меня были, - первобытная страсть, изобретательность,
удивительное отсутствие предрассудков. На Аллу я ее, конечно, не променял
бы, однако отводить с ней время от времени душу было бы приятно.
Удивительно, какие мысли могут приходить в голову у одра умирающей женщины.
Истинно сказано - мозг не имеет стыда.
Ванда начала бредить. Теперь исключительно по-польски, русский язык уже
ушел от нее, как уходила и придуманная жизнь. Бессмысленно и страшно -
молодая женщина, генетически созданная, ну не для любви, может быть,
утверждать не берусь, но для чувственной и роскошной жизни, умирает в жалком
сарайчике, в ненавидимом ей городе ради совершенно бессмысленной идеи.
Польский я знал плохо, да и говорила она быстро и бессвязно, так что
понять в ее предсмертных словах почти ничего не смог. Я ведь и не знаю, о
ней ничего кроме имени и фамилии, кто она на самом деле, сколько ей лет.
Вряд ли и тридцать исполнилось.
... Когда пришел хозяин в сопровождении такого же, как он, а может быть
и более старого врача, Ванда уже умерла. Слишком, по-моему быстро. Но зато
легко, в забытьи.
Врач профессионально поднял ей веки, опустил, вздохнул, изобразив
сдержанную скорбь. Он ведь не догадывался, кем она мне приходятся. Вдруг -
жена или сестра.
- Да-с, ну что же... Мой приход на полчаса раньше ничего бы не изменил.
Вскрытие покажет, но... - он развел руками. - А что у вас?
Моя рана его, очевидно обрадовала. Здесь он мог проявить свои
способности, не неся никакой последующей ответственности.
Хотя и выглядела она откровенно погано. На мой непросвещенный, но
заинтересованный взгляд. Ржавый перекрученный осколок металла разворотил
икру так, что поразительным казалось, как нога вообще уцелела.
- Заживет. Недели через две непременно заживет, - приговаривал он,
закончив ковыряться в ране, без всякой анестезии надергав оттуда массу
всякой дряни, включая обрывки металла, чешуйки ржавчины, лоскуты от брюк и
кожаных краг. При экзекуции я громко шипел сквозь зубы, а иногда даже и
вскрикивал.
- Может вам морфия уколоть? - поинтересовался врач, на что я замычал,
отрицательно мотая головой, дотянулся до фляжки и допил коньяк до конца,
пусть и было там не более ста граммов.
- Ну, вы молодец. Фронтовик, наверное? - сказал он, густо засыпая поле
своей варварской деятельности отвратительно воняющим порошком йодоформа. -
Полежать придется, само собой, перевязки через день, усиленное питание...
Коньяк не возбраняется, в меру потребности. Если желаете, могу продолжить
вас пользовать. Вы далеко проживаете?
- Далековато. Так что уж простите великодушно...
- Ничего, ничего, случай не сложный. Любой фельдшер справится... - То,
что нам не придется больше встречаться, врача обрадовало еще больше. - Тогда
я пойду, с вашего позволения, - он посмотрел на часы. - Четвертый час уже, а
у меня с утра визиты... - и кашлянул смущенно.
Я понял. Вытащил из кармана на ощупь несколько бумажек. Белые советские
червонцы. За вызов на дом и перевязку многовато, конечно, хватило бы и
десятой части этой суммы, здешний трудящийся на такие деньги полгода
проживет, да мне-то чего скупиться? Я их не зарабатывал.
Однако доктор, видимо, считал, что пациент сам знает, во что ценит свое
здоровье. Взял, не чинясь, аккуратно уложил в бумажник, вежливо раскланялся.
Хозяин проводил его до калитки, возвратился, сел напротив.
- Ну и что мы с вами будем делать? - поинтересовался он, выразительно
посмотрев на мой раскрытый портсигар.
|
|