Людмиле, нет,  теперь  уже окончательно  Ванде,  я  и  не запомнил. Осталось
только   впечатление  -   миниатюрный,  как  макет  в  архитектурном  музее,
средневековый город, в котором  можно с приятностью провести несколько дней.
Но вот как там  жить  постоянно,  да  еще с  такой женщиной, как  она  -  не
представляю.
     Хотя  именно  как женщина она была интересна. В отличие от Аллы и  всех
других,   что  у   меня  были,  -  первобытная  страсть,  изобретательность,
удивительное отсутствие  предрассудков.  На  Аллу я ее, конечно, не променял
бы,  однако  отводить  с  ней  время   от  времени  душу  было  бы  приятно.
Удивительно, какие мысли могут приходить  в голову у одра умирающей женщины.
Истинно сказано - мозг не имеет стыда.
     Ванда начала бредить. Теперь исключительно по-польски, русский язык уже
ушел от  нее,  как  уходила и  придуманная жизнь.  Бессмысленно и  страшно -
молодая  женщина,  генетически  созданная,  ну  не  для любви,  может  быть,
утверждать не берусь, но для чувственной и роскошной жизни, умирает в жалком
сарайчике, в ненавидимом ей городе ради совершенно бессмысленной идеи.
     Польский  я  знал плохо, да и  говорила она быстро и бессвязно, так что
понять в  ее предсмертных словах почти  ничего не смог. Я ведь и не  знаю, о
ней ничего  кроме имени и  фамилии, кто она на  самом  деле, сколько ей лет.
Вряд ли и тридцать исполнилось.
     ... Когда пришел хозяин в сопровождении такого же, как он, а может быть
и более старого врача,  Ванда уже умерла. Слишком, по-моему быстро.  Но зато
легко, в забытьи.
     Врач  профессионально  поднял  ей  веки, опустил,  вздохнул,  изобразив
сдержанную  скорбь. Он ведь не догадывался, кем она мне приходятся.  Вдруг -
жена или сестра.
     - Да-с, ну что же... Мой приход на полчаса раньше ничего бы не изменил.
Вскрытие покажет, но... - он развел руками. - А что у вас?
     Моя  рана  его,  очевидно   обрадовала.  Здесь  он  мог  проявить  свои
способности, не неся никакой последующей ответственности.
     Хотя  и  выглядела она  откровенно погано. На  мой  непросвещенный,  но
заинтересованный  взгляд. Ржавый  перекрученный  осколок металла  разворотил
икру так, что поразительным казалось, как нога вообще уцелела.
     -  Заживет. Недели  через две непременно  заживет,  -  приговаривал он,
закончив  ковыряться в  ране,  без  всякой анестезии  надергав  оттуда массу
всякой дряни, включая обрывки металла, чешуйки ржавчины,  лоскуты от брюк  и
кожаных краг.  При  экзекуции  я громко шипел сквозь зубы, а  иногда  даже и
вскрикивал.
     - Может вам морфия уколоть? - поинтересовался  врач, на что я  замычал,
отрицательно  мотая головой,  дотянулся до  фляжки и допил  коньяк до конца,
пусть и было там не более ста граммов.
     - Ну, вы молодец. Фронтовик,  наверное? - сказал он, густо засыпая поле
своей  варварской деятельности отвратительно воняющим порошком йодоформа.  -
Полежать придется,  само собой, перевязки  через день, усиленное  питание...
Коньяк  не  возбраняется, в меру  потребности. Если желаете, могу продолжить
вас пользовать. Вы далеко проживаете?
     - Далековато. Так что уж простите великодушно...
     - Ничего, ничего, случай не  сложный. Любой фельдшер справится... - То,
что нам не придется больше встречаться, врача обрадовало еще больше. - Тогда
я пойду, с вашего позволения, - он посмотрел на часы. - Четвертый час уже, а
у меня с утра визиты... - и кашлянул смущенно.
     Я понял. Вытащил из кармана на ощупь несколько бумажек. Белые советские
червонцы. За вызов  на  дом и  перевязку  многовато,  конечно, хватило бы  и
десятой  части  этой  суммы, здешний  трудящийся  на  такие  деньги  полгода
проживет, да мне-то чего скупиться? Я их не зарабатывал.
     Однако доктор, видимо, считал, что пациент сам знает, во что ценит свое
здоровье. Взял, не чинясь, аккуратно уложил в бумажник, вежливо раскланялся.
     Хозяин проводил его до калитки, возвратился, сел напротив.
     -  Ну и что мы  с вами будем делать? - поинтересовался он, выразительно
посмотрев на мой раскрытый портсигар.