пасли стадо черных как смоль свиней. Да, если бы описать эту  картину  как
следует, все бы только и твердили: "Ах, восхитительная Италия!" Но, как ни
странно, ни богослов, ни его спутники этого не думали. Тысячи ядовитых мух
и комаров тучами носились в воздухе; напрасно путешественники обмахивались
миртовыми ветками, насекомые все равно кусали и жалили  их.  В  карете  не
было человека, у которого не распухло бы все лицо, искусанное в  кровь.  У
лошадей был еще более несчастный  вид:  бедных  животных  сплошь  облепили
огромные рои насекомых, так что кучер время от времени слезал  с  козел  и
отгонял от лошадей их мучителей, но уже спустя  мгновение  налетали  новые
полчища. Скоро зашло  солнце,  и  путешественников  охватил  пронизывающий
холод - правда, ненадолго, но все равно это было не слишком приятно.  Зато
вершины гор и облака окрасились в  непередаваемо  красивые  зеленые  тона,
отливающие блеском последних солнечных лучей. Эта игра красок не поддается
описанию, ее нужно видеть. Зрелище изумительное, все с  этим  согласились,
но в желудке у каждого было пусто, тело устало,  душа  жаждала  приюта  на
ночь, а где его найти? Теперь все эти  вопросы  занимали  путешественников
гораздо больше, чем красоты природы.
     Дорога  проходила  через  оливковую  рощу,  и  казалось,  что   едешь
где-нибудь на  родине,  между  родными  узловатыми  ивами.  Вскоре  карета
подъехала к одинокой гостинице. У ворот ее сидело множество нищих-калек, и
самый бодрый из них казался "достигшим  зрелости  старшим  сыном  голода".
Одни калеки ослепли; у других высохли ноги  -  эти  ползали  на  руках;  у
третьих на изуродованных руках не  было  пальцев.  Казалось,  сама  нищета
тянулась  к  путникам  из  этой  кучи  тряпья  и  лохмотьев.   "Eccelenza,
miserabili!" <господин,  помогите  несчастным!  (итал.)>  -  хрипели  они,
показывая свои уродливые конечности.  Путешественников  встретила  хозяйка
гостиницы, босая, нечесанная, в грязной кофте. Двери в комнатах  держались
на веревках, под потолком порхали летучие мыши, кирпичный пол был  весь  в
выбоинах, а вонь стояла такая, что хоть топор вешай...
     - Лучше уж пусть она накроет нам стол в конюшне, - сказал  кто-то  из
путешественников. - Там по крайней мере знаешь, чем дышишь.
     Открыли окно, чтобы  впустить  свежего  воздуха,  но  тут  в  комнату
протянулись  высохшие  руки  и  послышалось  извечное  вытье:  "Eccelenza,
miserabili!"
     Стены комнаты были сплошь исписаны, и половина  надписей  ругательски
ругала "прекрасную Италию".
     Принесли обед: водянистый суп с перцем и прогорклым оливковым маслом,
потом приправленный таким же маслом салат  и,  наконец,  несвежие  яйца  и
жареные петушиные гребешки - в качестве  украшения  пиршества;  даже  вино
казалось не вином, а какой-то микстурой.
     На ночь дверь забаррикадировали чемоданами, и одному  путешественнику
поручили   стоять   на   часах,   а   остальные   уснули.   Часовым    был
студент-богослов. Ну и духота стояла в комнате! Жара нестерпимая,  комары,
- а тут еще "miserabili", которые стонали во сне, мешая уснуть.
     - Да, путешествовать, конечно, было бы не плохо, - вздохнул  студент,
- не будь у нас тела. Пусть бы оно лежало себе да отдыхало, а дух летал бы
где ему угодно. А то, куда бы я ни приехал, всюду тоска гложет мне сердце.
Хотелось бы чего-то  большего,  чем  мгновенная  радость  бытия.  Да,  да,
большего, наивысшего! Но где оно? В чем? Что это такое? Нет, я же знаю,  к
чему стремлюсь, чего хочу. Я хочу прийти к конечной и  счастливейшей  цели
земного бытия, самой счастливой из всех!
     И только он произнес последние слова, как очутился у  себя  дома.  На
окнах висели длинные белые занавески, посреди комнаты на полу стоял черный
гроб, а в нем смертным сном спал богослов. Его желание  исполнилось:  тело
его отдыхало, а душа  странствовала.  "Никого  нельзя  назвать  счастливым
раньше,  чем  он  умрет",  -  сказал  Солон;  и  теперь  его  слова  снова
подтвердились.
     Каждый умерший - это сфинкс, неразрешимая загадка. И этот "сфинкс"  в
черном гробу уже не мог ответить нам на тот  вопрос,  какой  он  сам  себе
задавал за два дня до смерти.