|
пасли стадо черных как смоль свиней. Да, если бы описать эту картину как
следует, все бы только и твердили: "Ах, восхитительная Италия!" Но, как ни
странно, ни богослов, ни его спутники этого не думали. Тысячи ядовитых мух
и комаров тучами носились в воздухе; напрасно путешественники обмахивались
миртовыми ветками, насекомые все равно кусали и жалили их. В карете не
было человека, у которого не распухло бы все лицо, искусанное в кровь. У
лошадей был еще более несчастный вид: бедных животных сплошь облепили
огромные рои насекомых, так что кучер время от времени слезал с козел и
отгонял от лошадей их мучителей, но уже спустя мгновение налетали новые
полчища. Скоро зашло солнце, и путешественников охватил пронизывающий
холод - правда, ненадолго, но все равно это было не слишком приятно. Зато
вершины гор и облака окрасились в непередаваемо красивые зеленые тона,
отливающие блеском последних солнечных лучей. Эта игра красок не поддается
описанию, ее нужно видеть. Зрелище изумительное, все с этим согласились,
но в желудке у каждого было пусто, тело устало, душа жаждала приюта на
ночь, а где его найти? Теперь все эти вопросы занимали путешественников
гораздо больше, чем красоты природы.
Дорога проходила через оливковую рощу, и казалось, что едешь
где-нибудь на родине, между родными узловатыми ивами. Вскоре карета
подъехала к одинокой гостинице. У ворот ее сидело множество нищих-калек, и
самый бодрый из них казался "достигшим зрелости старшим сыном голода".
Одни калеки ослепли; у других высохли ноги - эти ползали на руках; у
третьих на изуродованных руках не было пальцев. Казалось, сама нищета
тянулась к путникам из этой кучи тряпья и лохмотьев. "Eccelenza,
miserabili!" <господин, помогите несчастным! (итал.)> - хрипели они,
показывая свои уродливые конечности. Путешественников встретила хозяйка
гостиницы, босая, нечесанная, в грязной кофте. Двери в комнатах держались
на веревках, под потолком порхали летучие мыши, кирпичный пол был весь в
выбоинах, а вонь стояла такая, что хоть топор вешай...
- Лучше уж пусть она накроет нам стол в конюшне, - сказал кто-то из
путешественников. - Там по крайней мере знаешь, чем дышишь.
Открыли окно, чтобы впустить свежего воздуха, но тут в комнату
протянулись высохшие руки и послышалось извечное вытье: "Eccelenza,
miserabili!"
Стены комнаты были сплошь исписаны, и половина надписей ругательски
ругала "прекрасную Италию".
Принесли обед: водянистый суп с перцем и прогорклым оливковым маслом,
потом приправленный таким же маслом салат и, наконец, несвежие яйца и
жареные петушиные гребешки - в качестве украшения пиршества; даже вино
казалось не вином, а какой-то микстурой.
На ночь дверь забаррикадировали чемоданами, и одному путешественнику
поручили стоять на часах, а остальные уснули. Часовым был
студент-богослов. Ну и духота стояла в комнате! Жара нестерпимая, комары,
- а тут еще "miserabili", которые стонали во сне, мешая уснуть.
- Да, путешествовать, конечно, было бы не плохо, - вздохнул студент,
- не будь у нас тела. Пусть бы оно лежало себе да отдыхало, а дух летал бы
где ему угодно. А то, куда бы я ни приехал, всюду тоска гложет мне сердце.
Хотелось бы чего-то большего, чем мгновенная радость бытия. Да, да,
большего, наивысшего! Но где оно? В чем? Что это такое? Нет, я же знаю, к
чему стремлюсь, чего хочу. Я хочу прийти к конечной и счастливейшей цели
земного бытия, самой счастливой из всех!
И только он произнес последние слова, как очутился у себя дома. На
окнах висели длинные белые занавески, посреди комнаты на полу стоял черный
гроб, а в нем смертным сном спал богослов. Его желание исполнилось: тело
его отдыхало, а душа странствовала. "Никого нельзя назвать счастливым
раньше, чем он умрет", - сказал Солон; и теперь его слова снова
подтвердились.
Каждый умерший - это сфинкс, неразрешимая загадка. И этот "сфинкс" в
черном гробу уже не мог ответить нам на тот вопрос, какой он сам себе
задавал за два дня до смерти.
|
|