и погасил фонарь. В кромешной темноте ему  мнилось,  он  остался  один  на
земле. Тоскливая, как стон, боль ныла в груди и сквозила навылет:  понятно
было, что он похоронен заживо  и  теперь  обречен  на  долгую  мучительную
смерть.
     Его разбирал страх. Нет, Ключников никого не боялся, кто мог  тронуть
его, вооруженного до зубов? Но разве оружие, разве сила лишают нас  страха
и укрепляют дух?
     Страшное, пронизывающее насквозь одиночество, с которым  нельзя  было
совладать, обуяло его, он вдруг почувствовал себя маленьким,  беззащитным.
Он хотел заплакать - в детстве после плача всегда наступало  облегчение  -
но не смог, плач ведь тоже требует сил.
     Ключников даже молиться не мог  -  не  умел,  хотя  был  крещен.  Да,
бабушка позаботилась когда-то, отвела внука в Успенский собор на  Городке,
где священник крестил его, однако в семье все, кроме бабушки, были  лишены
религиозного чувства.
     С медового Спаса бабушка строго говела весь  двухнедельный  Успенский
пост. В Звенигороде, как повсюду, мало осталось таких, кто жил по русскому
обычаю и православному закону, как приличествует  человеку,  рожденному  в
вере.
     Сергей едва помнил наставления бабушки, в памяти  удержались  смутные
отрывки: на первый Спас, прозванный мокрым, отлетают  ласточки  и  стрижи,
падает  обильная  холодная  роса,  первая  малина   поспевает...   Бабушка
старалась передать ему, что знала сама, но тщетно - внук растерял.
     Ключников зажег фонарь и поводил им  вокруг,  определяясь:  массивные
опоры поддерживали тяжелый шатровый свод, узкие арочные  проемы  соединяли
одну палату с другой. Могло статься, это  были  остатки  Опричного  двора,
который  помещался  здесь  когда-то:  застенки,  каменные  мешки,  ледяные
погреба, казематы, пыточные камеры... Если так, то сколько людей  изнывали
тут от нещадной боли, томились в смертельной тоске,  мучительно  испускали
дух в пытках и в страхе ждали кончины -  страх  и  тоска  густо  пропитали
здесь стены и своды, настоялись за века в непроглядной черноте и  сочились
из-под земли, отравляя воздух Чертолья.
     Пошатываясь  от  усталости,  Ключников  тяжело  побрел  вдоль  стены,
обнаружил в ней каменные ступеньки, которые вели  наверх.  Поднявшись,  он
оказался в глубоком подвале разрушенной давно  церкви  [на  этом  месте  в
XVIII веке стояла церковь Николы, что в  Турыгине],  под  лучом  фонаря  в
разные стороны побежали крысы.
     Крутая деревянная лестница поднималась к решетке,  за  которой  лежал
укромный замкнутый дворик. Оступаясь, едва  держась  на  ногах,  Ключников
насилу выбрался наружу. Ему померещилось, он уже бывал здесь когда-то: под
деревьями у стены располагалась маленькая детская площадка,  узкая  темная
арка вела в соседний  двор-колодец.  Ключников  поозирался  и  не  поверил
глазам: это были задворки дома, в котором жила Аня.
     Построенный в начале века высокий доходный дом  нависал  над  двором,
как скалистый утес. Дом стоял в самом центре Чертолья позади Музея изящных
искусств и небольшого уютного парка с красивой обветшалой усадьбой  князей
Долгоруких, где разместилось нынче дворянское собрание.
     Так было угодно судьбе. Провидение снова привело его к этому  дому  в
неукротимом желании доказать, что от судьбы не уйти.
     Ночь была  на  исходе,  блеклый  рассвет  размыл  сумеречную  мглу  и
растекся повсюду, пролил на город тусклый утренний свет.
     Ключников с трудом дотащился до стены,  тяжело  опустился  на  землю.
Неимоверная усталость одолела его, сковала тело, и мнилось, что отныне  он
и пальцем не шевельнет.
     Он был невероятно грязен,  пороховая  гарь  въелась  в  кожу,  волосы
слиплись от пота, грязь и пот  пропитали  испачканную  землей  и  машинной
смазкой одежду.
     Ключников не знал, сколько  прошло  времени.  Он  услышал  поблизости
шаркающий звук метлы и очнулся: неподалеку женщина-дворник мела двор.  Она
заметила его, сидящего без сил на земле, и обмерла, глаза  ее  округлились