|
Добыча
I
На обратном пути ехали шагом: коляску задерживало скопление экипажей,
возвращавшихся домой вдоль берега озера; наконец она попала в такой затор,
что пришлось даже остановиться.
Солнце заходило в светло-сером октябрьском небе, прочерченном на
горизонте узкими облаками. Последний луч пробрался сквозь дальние массивы у
каскада и скользил по мостовой, обливая красноватым светом длинную вереницу
остановившихся экипажей. Золотые молнии сверкали на спицах колес, горели на
желтой кайме коляски, а в темносиней лакированной обшивке отражались клочки
пейзажа. Закатный свет, падая сзади, играл на медных пуговицах сложенных
вдвое, свисавших с козел шинелей кучера и выездного лакея, придавал яркие
тона их синим ливреям, рыжим рейтузам и жилетам в черную и желтую полоску;
как подобает слугам из хорошего дома, оба держались прямо, важно и
терпеливо, невозмутимо взирали на сутолоку скопившихся экипажей. Даже их
шляпы, украшенные черной кокардой, были преисполнены достоинства. Только
лошади - пара великолепных гнедых - нетерпеливо фыркали.
- Ага! Лаура д'Ориньи, - воскликнул Максим. - Вон там, в карете!.. Да
посмотри же, Рене.
Рене чуть приподнялась и с пленительной гримаской прищурила близорукие
глаза.
- Я думала, она сбежала, - проговорила Рене. - Послушай, она, кажется,
перекрасила волосы?
- Да, - ответил, смеясь, Максим, - ее новый любовник терпеть не может
рыжих.
Наклонясь вперед, Рене оперлась рукой на низкую дверцу экипажа и
смотрела вдаль; она очнулась от грустных мыслей, в которые была погружена
целый час, полулежа в коляске, точно выздоравливающая на кушетке. На Рене
было сиреневое шелковое платье с подбором и тюником, отделанное широкими
плиссированными воланами, и короткое суконное пальто, белое, с сиреневыми
бархатными отворотами; маленькая шляпка с букетиком бенгальских роз едва
прикрывала ее странные рыжеватые волосы, цвета сливочного масла; вид у нее в
этом наряде был вызывающий. Она продолжала щурить глаза и с присущим ей
мальчишеским задором оттопырила приподнятую верхнюю губу, точно капризный
ребенок, а ее чистый лоб прорезала глубокая морщина. У нее было плохое
зрение; она взяла лорнет, настоящий мужской лорнет в черепаховой оправе, и,
едва приблизив его к глазам, стала спокойно, без всякого стеснения
разглядывать толстую Лауру д'Ориньи.
Экипажи все еще стояли на месте. Среди темных пятен длинного ряда
карет, которых в этот осенний день было много в Булонском лесу, кое-где
вдруг поблескивало стекло, уздечка, серебристая рукоятка фонаря, позумент на
ливрее высоко восседавшего лакея. То тут, то там в открытом ландо ярким
бликом вспыхивала бархатная или шелковая ткань женского туалета. Шум улегся,
его сменила полная тишина. Сидевшие в экипажах слышали разговоры пешеходов;
некоторые молча обменивались взглядами, и никто больше не говорил; тишину
ожидания нарушало лишь поскрипывание сбруи или нетерпеливый стук копыт.
Вдали замирали неясные голоса Булонского леса.
Несмотря на позднюю осень, здесь был весь Париж: герцогиня де Стерних -
в восьмирессорном экипаже; г-жа де Лоуренс - в виктории с безукоризненной
упряжью; баронесса де Мейнгольд - в очаровательном светлокоричневом кэбе;
графиня Ванская - на буланых пони; г-жа Даст - на своих знаменитых вороных,
г-жа де Ганд и г-жа Тессьер - в карете, хорошенькая Сильвия - в темносинем
ландо. И еще дон Карлос в неизменном торжественном траурном одеянии,
Селим-паша в феске и без наставника, герцогиня де Розан - в двухместной
карете, с пудреными лакеями; граф де Шибре - в догкарте, г-н Симпсон - в
изящнейшей плетеной коляске, вся американская колония и, наконец, два
академика в наемных фиакрах.
|
|